Рынок – мера всех вещей? Почему цена больше не отражает ценность

Человечество вошло в XXI век с целым ворохом суеверий, но самым стойким и опасным из них остаётся недоверие к людям. Кажется, что исключение «человеческого фактора» является панацеей от всех проблем. Важнейшие решения в жизни общества должна принимать автоматизированная обезличенная система: рынок, искусственный интеллект, буква закона, холодная бюрократия.

Конечно, отдельный человек не способен охватить взглядом (не то что проконтролировать) всю экономику, все компьютерные алгоритмы или все частные проблемы. Приятно думать, что эти знания имеются если не у Бога или царя, так в хитрой распределённой системе. Но чаще мы разделяем недоумение героя Макса Фриша, которому объяснили, что богатство уходит тому, на кого «работают деньги»: «Это вполне меня убедило, хотя мне так и не удалось увидеть собственными глазами, как работают деньги. Я видел или деньги, или работающих. А у меня ведь есть глаза…«

Банкир получает в тысячу раз больше, чем рабочий? Но так решил «объективный» рынок! Вам кажется это несправедливым или нерациональным? Во-первых, Вы же не знаете того, что знает Система (может, действия банкира крайне необходимы и продуктивны). Во-вторых, в Вас говорит человеческая зависть, подсознательное стремление переложить свои неудачи на более успешного, обесценив его («ресентимент»). Дай волю таким обиженным — они поддержат злого популиста, построят ГУЛАГ и загонят туда всех гениев!

Обезличенная система скрывает лица и интересы привилегированных групп, сидящих в её центре, владеющих капиталами, связями, интернет-платформами и т. д. И дело здесь не в ошибках конкретных системных архитекторов. Когда-то элиты прикрывались волей богов (которую сами же и трактовали), теперь — наукообразными системами, пути которых неисповедимы. Соответственно, попытки ввести в экономическую «науку» ценности, в особенности справедливость; попытки вынести проблемы распределения на суд общественности; попытки направить хозяйство на разумную общую цель — всё это клеймится как «тирания большинства», иррациональность и коммунизм. Но и политика, и экономика — это отношения человека с другими людьми, сколь бы опосредованы они ни были. А значит, гражданам отказывают в праве самим определять их человеческие отношения. Ведь лучше довериться любой придуманной сущности, чем суждениям живых людей!

Нужно подчеркнуть: альтернатива не в том, чтобы довериться бездушному суперкомпьютеру (его нет!). Вместо более-менее демократичного решения, попытки услышать разные голоса и позиции, мы доверяем судьбу мира игре случайных сил, привилегированных групп, продвигающих свои интересы за счёт всех остальных. Именно это мы наблюдаем сегодня в рыночной экономике — с её вопиющим (и всё растущим) неравенством, разбухшими посредническими секторами (банки, управление активами, интернет-платформы, соцсети и пр.), олигополиями и сверхприбыльной рекламой. Неслучайно даже весьма либеральные западные экономисты сегодня призывают к государственному вмешательству. Но какую именно проблему государство должно решить?

Экономика начинается с потребительной стоимости — субъективной ценности товара, возможности использовать его в деятельности или для удовлетворения конкретной потребности. Меновая (собственно рыночная) стоимость — общественное отношение (можно сказать «соглашение»), являющееся частью определённой организации производства и обмена. В теории эта организация появляется стихийно, но на деле она зависела от политической борьбы, силы и конкретных решений государства, действия общества.

Сторонники свободного рынка предполагают, что он учитывает всё разнообразие интересов — в отличие от государства, управляемого конкретными людьми, и потому учитывающего только некоторые интересы. Но рынок — это тоже форма организации людей. И люди на рынке не менее неравны в своей власти, чем в политике и государственном управлении! Капиталист, имеющий деньги, связи, информацию, подчинённых (вроде юристов), обладает гораздо большим влиянием в переговорах, чем рядовой работник, который пытается не погибнуть с голоду. Часто ли Вы приходите устраиваться в компанию со своим контрактом, написанным Вашим юристом, — или предлагаете условному Майкрософту собственную версию лицензионного соглашения? А как насчёт того, чтобы послать лоббиста в общественные советы при правительстве или проспонсировать чью-нибудь избирательную кампанию?.. По идее, честные сторонники свободного рынка должны поддерживать профсоюзы — как организации, компенсирующие слабости индивидуальных рабочих по сравнению с капиталистами (даже идея про Ваш договор с Вашим юристом здесь не так комична — коллективный договор). Собственно, в свои лучшие годы Запад заигрывал с этой идеей.

Но почему мы считаем, что при назначении цен не действует похожая асимметрия? Карл Маркс утверждал, что цены товаров привязаны к их стоимости — т. е. количеству затраченного на производство труда. Предполагалось, что подавляющая часть задействованного в экономике труда весьма однотипна («проста»), так что затраты на разные товары легко сопоставимы. Более того, участники рынка должны довольно точно представлять, сколько «в среднем» нужно затратить труда на данный товар. Интересно замечание Маркса, что различие между простым и «сложным» трудом обычно сводилось к политике — квалифицированными (и более дорогими) считались те профессии, которые в данной стране успешнее отстаивают свои права.

Можем ли мы сегодня хотя бы примерно определить затраченный на производство данного товара труд? Помимо банального разнообразия товаров и непрозрачности, многоступенчатости, распределённости (в том числе по разным странам) производственного процесса, мы должны как-то учитывать выросший вклад интеллектуального и творческого труда. Допустим, мы покупаем кроссовки. При должной сноровке мы сможем определить совсем «дешёвый» материал и некачественный пошив. Но если на первый взгляд всё «более-менее»? Что это за «фирменные технологии» или новые устройства подошвы, о которых говорит реклама? Так ли нетривиален материал?

Известный бренд гарантирует нам высокое «качество» и «передовые технологии», за которые мы вроде бы и отдаём деньги. Но вскоре оказывается, что реальная себестоимость (даже не трудовая, а денежная!) производства и доставки брендовых кроссовок — в пять раз ниже их цены; затраты на технологии также мизерны. Значит, мы платим за дизайн, за некие «трансакционные издержки» (вместо того, чтобы тратить время на проверку безымянных кроссовок, мы покупаем «проверенные») — и почему-то за рекламу? Но кто решил, что реклама и дизайн в четыре раза дороже промышленного труда и транспорта? Допустим, мы всё-таки платим за «статус» — но тогда речь вообще идёт о «сетевых эффектах» (вроде того, почему мы не можем уйти из социальной сети, где сидят все наши знакомые), т. е. о действиях и мнениях множества людей, за которые мы почему-то должны отдавать деньги производителю кроссовок!

Заостряя вопрос: действительно ли мы считаем, что дизайнер кроссовок должен получать больше, чем учитель или врач? Наконец, где вообще в этой схеме исполнительные директоры и держатели акций, «труд» которых оценивается рынком выше, чем у всех ранее перечисленных работников? Возвращаясь к основам экономики — действительно ли назначенные рынком меновые стоимости (и цены) адекватны лежащей в их основе полезности, т. е. потребительной стоимости? Действительно ли капиталистический рынок назначает цены таким образом, чтобы максимизировать производство общественного богатства (меновых стоимостей)? Правда ли нужно, чтобы лучшие умы направлялись в финансы, спекуляцию недвижимостью и страхование, а не, например, в фундаментальную науку?

Неочевидно и то, как мы, потребители, можем повлиять на рыночные цены. Руководство условного Apple может конкретным решением повысить цены на телефоны, а сервис вызова такси — цену поездок (в том числе в данном месте, данное время и даже для данного покупателя!). Теоретически их должна останавливать конкуренция — если, конечно, другие фирмы не решат повысить цены следом, а затраты пользователя на переход в другую «экосистему» не будут слишком высоки. При этом — важный момент! — капиталисты всегда ориентируются на других капиталистов, учитывая, по крайней мере, среднюю «норму прибыли»: то, сколько денег зарабатывают их «коллеги». Если банки гребут деньги лопатой, то предприниматели из других сфер либо уйдут в финансы, либо будут коллективно повышать цены, пытаясь не остаться в дураках. Современные информационные системы, следящие за ценами и предложением по всему интернету, и вовсе могут автоматически действовать как олигополии.

Но если «равновесие» на данном рынке кажется потребителям неоправданно дорогим — что они должны делать? Отказываться от телефонов как таковых? Уходить из социальных сетей как таковых? Объявлять бойкот? Очевидно, что неорганизованные потребители имеют удивительно мало рычагов влияния на рынок. Опять же, исторически проблемы и с информацией, и с координацией решались потребительскими движениями и организациями (в том числе государственными). Суть в том, что это всё не возникает стихийно и не сводится к решениям, принятым обезличенными системами. Апологеты «свободного» капиталистического рынка, конечно, увидят в этом политическое вмешательство в экономику — но как отделить подобную «политику» со стороны капиталиста?

По иронии, неравномерная власть над рынком ещё сильнее проявляется в обесценивании активов. К 1960-м годам западная промышленность находилась на своём пике, снабжая доступной продукцией широкие слои населения. Однако её прибыльность для капитала падала. В ходе неолиберального поворота, дерегулировавшего финансы (сделав их сверхприбыльными, что потянуло вверх и упомянутую «норму прибыли») и открывшего иностранные рынки труда, эффективная с точки зрения местного потребителя отрасль пошла под нож, а завоёванный рабочими уровень жизни рухнул. Что-то подобное, но в более гротескных формах, произошло с промышленностью СССР.

Была ли западная (и впоследствии советская) промышленность «неэффективной»? Но её же не сделали «эффективной», а просто уничтожили! Сделали ли китайцы промышленность снова великой? Миграция капитала в Китай снизила и оплату, и условия труда; сложно спорить, что упало качество продукции. Прошло много лет, прежде чем китайцы достигли советского и западного уровня — лишь затем, чтобы встать перед тем же вызовом нормы прибыли! Насколько эти миграции обогатили весь мир — вопрос, мягко говоря, неочевидный. Ясно, что «перенос производства» не был интернациональным или всенародным решением; ясно, что технологи не передали бесплатно в Китай с условием, что плоды промышленного бума пожнут все. Глобальный уровень, решавший, что уничтожить, а что создать, существовал лишь для капиталистов — в результате действительно обогатившихся!

Можно представить, что на следующем этапе производство в Китае будет разрушено и начато заново в Индии, во Вьетнаме, в Бангладеш — пожалуй, через некоторое время и снова в Китае. Капитал получит продолжение «роста». Но в чём потребительный смысл этих пертурбаций? Освободить жителей Запада (и России?!) от физического труда можно было бы и менее затратным способом; от эксплуатации китайцев и падения стандартов труда западные работники скорее проиграли («социальный демпинг»). Да и для чего было высвобождать людей, если росли только узкие сектора вроде финансов и IT, а доходы значительной части граждан упали? Впрочем, разговоры про «освобождение» обманчивы. Вопреки всем прогнозам, средняя рабочая неделя на Западе не только не сократилась, но и стала ненормированной.

Итого, цены в рыночной экономике — что угодно, только не отражение какой-то объективной универсальной полезности (если таковая вообще существует). Сложно переоценить, насколько на ценообразование влияет политика. Это не значит, что государство должно напрямую устанавливать цены — хотя к такой мере регулярно прибегают. Более устойчивой стратегией была бы регуляция политической и экономической силы, стоящей за ценообразованием.

Реальная экономика не так легка на подъём, как спекулятивные операции. Тот, кто боится миграции капитала в страны третьего мира, сильно недооценивает экономическую «липкость», инертность. Боязнь «спугнуть» капиталистов, в особенности «инвесторов» из финансового сектора, слишком повысила их власть — без заметных положительных результатов для российской или мировой экономики. Хотя, парадоксальным образом, западные корпорации порой оказывались более ответственными перед работниками (благодаря остаткам профсоюзов, не заинтересованных в «демпинге» условий труда), чем отечественные фирмы.

Современные экономисты предложили множество способов, как более или менее грубо осадить многочисленных посредников, финансистов, рантье, монополистов и даже IT-гигантов; лишить их правовых лазеек и инструментов влияния. Вопрос в том, что дальше; ради чего начинать борьбу с номинально «прибыльными» секторами экономики, поддерживающими какой-никакой минимальный рост ВВП?

На новом уровне развития коммуникаций и управления мы должны вернуться к старому вопросу о потребительной стоимости — что именно нужно нам как обществу и в чём основные проблемы составляющих его групп? Что должно быть ценно, а что — нет? Рынок показал, что он не может снять эти вопросы — его «решение» слишком вопиюще противоречит настроениям большинства. Следовательно, здесь необходимо широкое обсуждение и политическое, волевое решение. Значит ли это конец рыночной экономики или капитализма? Возможно. Но скорее речь пойдёт об активной социальной и экономической политике государства — и потому, что страх перед «авторитаризмом» слишком засел в головах, и потому, что альтернативные методы управления до сих пор не были всерьёз опробованы.

Ключевым вопросом станет усиление «угнетаемой стороны рынка» — рабочих и потребителей. Их голоса, а не капиталистов или политиков, должны иметь власть. Формальную политическую организацию в духе профсоюзов следует дополнить новыми методами самоуправления и возможностью влиять на решения в экономической сфере — вплоть до рабочего управления на предприятиях (даже некоторые западные центристы сегодня ратуют за включение рабочих в советы директоров). Как минимум следует укрепить переговорные позиции людей с помощью безусловного базового дохода и позволить гражданам влиять на направление государственных инвестиций и льгот. Не факт, что привыкшие к пассивной позиции люди сразу добьются взрывного роста — но вряд ли нас ожидают и спекулятивные ямы, характерные для господства финансов; простое уменьшение неравенства, решение социальных проблем и оживление общественной жизни уже будут прорывом. Сейчас экономике нужно меньше паразитической ренты или сверхприбыльных авантюрных проектов и побольше «житейского» здравого смысла.

Даже вне «диктатуры пролетариата» усиление низовых движений, как правило, шло бок о бок с усилением государства. Но одновременно — с изменением его структуры и функций, демократизацией, большей открытостью и доступностью для участия. В XXI веке технические проблемы, связанные с прямым управлением, либо уже сняты, либо могут быть преодолены. Сегодняшний мировой тупик требует резкого скачка в этом вопросе, «обкатки» возможностей; не только для учёта всех мнений (в пику благостной концепции рынка), но и для задействования распределённых по обществу знаний (со сбором которых, опять же, не справляется рынок). Странным образом мы подходим к буквально понятому «демократическому централизму» как централизованной сети Советов и фабрично-заводских комитетов.

Начало ХХ века было временем колоссальной общественной и политической активности — при том, что империалистическая связка государства и капитала наслаждалась беспрецедентным ростом и расширением своего влияния. Сегодня капитализм стремительно теряет своё экономическое оправдание. Становится ясно, что, по крайней мере, передовые страны должны переходить в иной режим существования — с качественным ростом за счёт решения внутренних проблем и развития гражданской активности. Рынок всегда проваливал эти пункты, и сегодня — особенно вызывающе.

Мы должны сосредоточиться на социальных новациях, а не сверхприбыльных инвестициях; на людях и удовлетворении их потребностей, а не деньгах и «творческом разрушении». Назрела тотальная переоценка ценностей — и цен, если понадобится. И решить эту задачу должны не принадлежащие какой-нибудь корпорации суперкомпьютеры, не поделённые финансистками «рынки», а конкретные разумные живые люди, т. е. мы с Вами.