Вадим Вещезеров: Инвестировать по западной модели в России некуда

Государственные инновационные институты развития нередко упрекают в неэффективности — несмотря на масштабные финансовые вливания, темпы роста венчурного рынка вызывают вопросы. Так, позитивной динамики не нашла Счетная палата, заявив, что объем венчурных инвестиций в России в 43 раза ниже, чем в странах ОЭСР. О том, что тормозит развитие венчура в стране, сложно ли инвестору найти реально сильный хай-тек-проект и умеют ли отечественные стартапы работать с корпорациями, «Инвест-Форсайту» рассказал Вадим Вещезеров, генеральный директор ООО «Иксдайкон»; в 2011–2019 гг. он занимал пост директора аналитического департамента, а затем инвестиционного директора УК «Роснано». Фото: depositphotos.com — Вадим Вадимович, в адрес «Роснано» нередко звучат упреки в неэффективном инвестировании. Когда вы работали в корпорации, какую часть портфеля составляли в реальности успешные проекты, справедливы ли такие оценки? — Абсолютно успешными в ГК «Роснано» было около трети всех проинвестированных проектов. Еще к одной трети можно относиться по-разному: технологически эти проекты были успешными, та же гибкая электроника, однако с финансовой точки зрения они в лучшем случае выходили в ноль или оставались убыточными. И треть пришлась на провалы разного масштаба. Для венчурного фонда это очень неплохой результат, тем более с учетом довольно жестких ограничений по мандату. Нас ограничивала заданная государственным акционером рамка, в ряде случаев частный фонд действовал бы немного иначе. Например, корпорация могла «дотягивать» проекты, от которых бы частник из экономических соображений отказался еще на ранней стадии. В ряд проектов, наоборот, частный фонд вложился бы из финансовых соображений, «Роснано» же не могло в них зайти. И таких проектов было немало. — Какие проекты, на ваш взгляд, были наиболее успешными? — В первую очередь это компания «Новомет» — российский производитель насосного и внутрискважинного оборудования для нефтяной отрасли. Проект пришел в «Роснано» на ранней стадии, и для будущего успеха были весьма значимы как финансовые вложения, так и лоббистское участие корпорации. Сейчас это сверхуспешная компания с оценкой более чем в миллиард долларов. Компанию, кстати, дважды хотели купить иностранные инвесторы, в том числе американская Halliburton. Однако сделки не состоялись по неэкономическим причинам. Успешными были все проекты, связанные с возобновляемой энергетикой в России, в том числе это работающий в сфере солнечной энергетики «Хевел». Для государственного венчурного фонда, где финансовый успех не является единственным критерием, результаты были хорошие. С Челябинским трубопрокатным заводом был проект «Этерно» по производству оборудования для нефтяников, финансовое и лоббистское участие в нем «Роснано» было достаточно значимым. Крайне важным технологически и вполне прибыльным был проект «Метаклэй», его удалось продать «Газпрому». Для корпорации проект позволил полностью закрыть технологическую цепочку производства труб для газопроводов. Это пример проекта с непростой судьбой, где пришлось брать на себя управление, исправляя ошибки начального этапа, включать лоббистские возможности, и для всех он закончился весьма неплохо. — Вы упомянули, что были успешные технологические проекты, не принесшие больших заработков. Какие, например? — Да, было несколько проектов, которые оказались успешными технологически, хотя с финансовой точки зрения результат был сложный. Например, проект Mapper: после смерти основного инвестора в Голландии его выкупила компания ASML, но в России осталось отделение компании, оно работает до сих пор. Это технология, которой в России не было, теперь она есть. С иронией многие вспоминают так называемый «Ридер Чубайса» от Plastic Logic, развивавшей технологии пластиковой электроники (построенные на ней дисплеи, к примеру, можно было сгибать). Но хотя компания и не была финансово успешной, саму технологию спасли и перенесли в Россию. Технологически проект удачен, идею довели до работающего решения; может быть, компания в итоге выйдет в ноль. А западные инвесторы компании, в том числе Intel Capital, вообще хотели проект закрыть. Если говорить о венчурно-технологических проектах, вполне успешным технически, но средним по финансам оказался проект Soft Machine, работавший над повышением производительности микропроцессоров. — Почему не во все потенциально успешные проекты инвестировали? — Принципиально важный момент касается инвестиционного фокуса корпорации. В России достаточно успешно развивается венчурный бизнес в ИТ, но «Роснано» принципиально в сектор не инвестировала. Это не соответствовало мандату, но было и внутреннее понимание, что крупный госфонд с множеством ограничений вряд ли сможет эффективно конкурировать с частниками. Это закрыло отрасль, где можно быстро получить эффективный результат и высокую доходность. — Что выбрали фокусом для вложений? — «Роснано» изначально работало с рынком «железных» стартапов: он сложнее, проекты растут медленнее, стоят дороже. Для ИТ-проекта в России чек в $5 млн — космические деньги; для железного что-то осмысленное с $5 млн, а то и $10 млн только начинается. Я вижу это по проекту, который развиваю сейчас сам. Кроме того, ориентированные на ИТ-рынок венчурные фонды часто работают как золотоискатели, а найдя команду, рассматривают возможность релокации на Запад. С «железными» проектами такой подход не работает: оторвать фаундеров от корней, от научной школы очень сложно и вообще не всегда получается. Это, кстати, резко сокращает интерес западных инвесторов. И если до 2014 года в том числе «Роснано» более-менее успешно взаимодействовала с США и Европой, были даже договоренности по совместным фондам, Крым это закрыл. Так, была договоренность о запуске фонда «Роснано» и ЕБРР для инвестирования в хай-тек-компании, и несмотря на то что «Роснано» формально не была под санкциями, он не состоялся. Это было ударом по стратегии «Роснано» как корпорации, многое пришлось сильно менять. Хай-тек-проекты в дефиците — С подводными камнями при поиске проектов приходилось сталкиваться? — Много лет существовал миф, что в стране есть множество продвинутых ученых, серьезных проектов, и единственное, чего не хватает рынку, — денег. Правительство, кстати, тоже попало под его очарование, выделив индустрии реально большие деньги и открыв возможность перенимать передовой венчурный опыт Запада. Однако быстро выяснилось, что финансы — единственное, чего в стране с избытком. А большая проблема существует с наличием серьезных технологических проектов, в том числе основанных выходцами из научной среды. Да, есть талантливые ученые, и, наверное, они двигают вперед науку. Но нет проектов, которые могли бы претендовать на инвестиции. Наши стартаперы вообще — и ученые в частности — уверены, что слова «инвестор» и «спонсор» синонимы. Основная идея, с которой они приходят в фонды, — поиск финансирования без каких-либо обязательств и контроля. Когда объясняешь человеку, что фонд управляет чужими деньгами, на каждый вложенный рубль ему предстоит вернуть два, а еще есть операционные расходы, в ответ получаешь клубок ненависти. Это общая проблема, в том числе для ученых. Попытки объяснить, что инвестор вообще-то хочет заработать, воспринимаются в штыки. — Вы в «Роснано» с этим сталкивались? — Мы получали огромные потоки ненависти в свой адрес только за то, что якобы не хотим финансировать очередные гениальные научные разработки. В 2011–2016 гг. буквально дня не проходило без того, чтоб об этом ни написали. А ведь «Роснано» — инвестиционный фонд, а не структура, которая финансирует научные исследования: это прямо запрещено учредителям. У «Роснано», кстати, не было бюджетных денег: большую часть проинвестированных средств составляли привлеченные деньги с рынка, в том числе через крупные облигационные займы. Да, значимая часть средств привлекалась под госгарантии, но за все время существования корпорации ни по облигациям, ни по займам дефолтов допущено не было. — Что еще, на ваш взгляд, тормозило развитие венчурного рынка? — Дело, конечно же, не только в качестве проектов и фаундеров, в том числе из инженерно-технической среды. Обычно западные венчурные фонды работают с людьми, выросшими в рыночной среде, они лучше понимают, как устроен бизнес. И проекты, которые приходят там к инвестору, грамотно структурированы. Да, они могут плохими или хорошими, но на Западе инвестор почти всегда вкладывается в компанию, которую можно более-менее стандартными методами оценить. В России к инвестору может прийти что угодно. Это может быть и крупный работающий проект с международными продажами; у «Роснано», кстати, такой проект был — «Монокристалл», выпускающий сапфиры (компания — крупнейший производитель мирового рынка искусственных сапфиров, которые используются в светодиодах, в производстве смартфонов, планшетов и умных часов, для стекол камер, сенсоров отпечатков пальцев, а также дисплеев). Но это скорее исключение. Представляете себе человека, у которого три ноги, пять рук, один глаз, шесть носов и ни одного уха? Вот так выглядит средний российский проект. Для начала инвестору нужно привести его в нормальный облик, глубоко погрузившись в управленческие процессы. Ни один венчурный фонд на Западе этим заниматься не будет. У нас без этого почти невозможно, можно просто остаться без проектов. Это реальность, с которой приходится жить. Русские деньги не котируются — Вложения в проекты на зарубежных рынках — не выход? — У «Роснано» была потенциально здравая идея относительно поиска проектов для инвестирования, их предлагали искать на западных рынках, затем внедряя решения в стране. Она тоже оказалась плохо работающей. Мы ведь находимся на другой стороне глобуса, не понимаем, что происходит в Долине, к тому же дико медленные. Но главное: русские деньги в мире плохо котируются, даже по сравнению с арабскими. Если проект дошел до русского инвестора, значит, ему не дали все остальные, включая арабов. Понятно, что в итоге приходит. С такой же проблемой сталкивались китайцы, но они просто залили рынок деньгами и смогли решить некоторые задачи. Мы этого себе позволить не могли. — Это повлияло на модели инвестирования, в корпорации появились новые подходы? — Да, пришлось признать, что реально инвестировать по западной модели в России некуда. Начался мучительный поиск более-менее работающей внутренней инвестиционной модели. В итоге в случае с частью проектов приходилось глубоко влезать в управленческие процессы, заниматься их «обтесыванием». По этой модели коллеги сейчас тоже отбирают проекты. Второй подход заключался в выборе заведомо успешного проекта, к которому надо было приложить не столько деньги, сколько лоббистский потенциал корпорации: то, что в мире называется «умные деньги». Так развивались, например, все проекты, связанные с ветроэнергетикой. Они в итоге стали успешными — в стране с нуля создали инновационную отрасль. — С такими проблемами сталкивается, наверное, не только «Роснано», а весь венчур в стране? — Скорее скажу об ошибке, которую очередная волна инноваторов совершает прямо сейчас. Одним из вредных результатов попытки государства десять лет назад придать венчурному рынку импульс за счет финансовых вливаний стало раскручивание культуры стартаперства. Многие почему-то до сих пор думают, что стартапы — это молодежное предпринимательство с хипстерами, коливингами и весельем. Хотя нормальный фаундер на Западе — мужчина 40 или даже 50 лет, который знает, что коливинг — это общежитие, а стартап — тяжелая работа, а не смузи в коворкинге. Что это сложный, долгий забег. Для государства и частников неверно ориентироваться на внешние модные проявления: реальные проекты нужно искать не «под фонарем», где светло. Максимум, что вы найдете там — очередной ИТ-проект. Как работать с корпоратами — В России проблемой остаются не только поиск проектов, но и экзиты. В чем тут загвоздка? — Важный момент касается непонимания принципов работы с крупными корпорациями, незнание их реальных потребностей. Прежде всего технологический проект должен быть интересен производственному направлению: первое, что нужно делать, — это получить их мнение. Если проект им нужен, вы получите серьезного союзника, все сразу сильно поменяется — начнется работа. Но нужно пройти первый фильтр, а многие венчуристы и инноваторы об этом забывают. Притом желательно, чтобы проект решал для корпорации проблему среднего уровня. Ведь у производственников есть основной бизнес, есть свои НИИ, планы ОКР; там чужих не ждут. Если прийти в «Газпром» с гениальной технологией добычи газа, люди посмотрят на тебя с некоторым удивлением. Но есть большой пласт задач уровня «гвоздя в ботинке» — и это уровень венчуристов. Почему «Роснано» удалась сделка с «Газпромом»? Мне кажется, как раз были нащупаны эти два очень важных момента. Ну и конечно, у вас должно быть работающее решение, все же приходят и просят денег на разработку. Не дадут! — Венчурным инвесторам нужно надо сотрудничать с корпорациями? — Конечно. Если брать реальных западных инвесторов венчурных, они корпоратам большую часть своих компаний и продают. Для венчурного фонда счастье, если его проект покупает крупная корпорация — это хороший результат, они на это рассчитывают. Для корпораций это тоже плюс, они получают необходимые хай-тек-решения. — На государственные деньги в венчуре смотрят с опаской, в этом есть проблема? Как можно это изменить? — Думаю, полезен бы был подход, на котором всегда настаивал в «Роснано» Анатолий Чубайс: эффективность по портфелю. Какая разница, что один из портфельных проектов провалился, если фонд получил миллиард рублей, а вернул 1,5 и больше. Какие могут быть вопросы? То есть государство должно оценивать фонд и управляющего по портфельному итогу. Ну и конечно, нет смысла каждый год перепроверять деятельность фонда. Если горизонт инвестирования 5–7 лет (а для «железячных» проектов меньший срок — фантастика), не надо устраивать проверки уже через год. Беседовала Ольга Блинова Подписывайтесь на канал «Инвест-Форсайта» в «Яндекс.Дзене»