Т. Седлачек: Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл-стрит. М: Ад Маргинем, 2016 Экономика зародилась как набор правил управления хозяйством. Её целью было человеческое благо — нечто сложное, зависящее от эпохи и ситуации, соединяющее в себе не только материальные потребности, но и представления о справедливом, нравственном, духовном. Характерно, что Аристотель противопоставлял экономику хрематистике — искусству обогащения. Капитализм поставил дело с ног на голову: человек (в виде рабочей силы или платёжеспособного потребителя) стал топливом для машины, целью которой являлась она сама, её расширенное воспроизводство (точнее, самовозрастающая стоимость). Маркс называл это отчуждением — человечество как бы передало свои мечты и силы капиталистической системе и стало рабом собственного создания. Сегодня считается нормальным, когда нищета, сокращение социалки, падение уровня жизни, даже уничтожение образования и медицины оправдываются нуждами капитала или привлечением инвестиций. Впрочем, и у рядовых граждан, и у ряда мыслителей этот размен вызывает всё больше вопросов. Когда-то капиталистический поворот был логичен. Тысячелетиями общество развивалось медленно, и даже появлявшиеся технические новшества не были им востребованы, подобно паровой турбине в Древней Греции. Лишь промышленная революция сделала возможным быстрый рост производительных сил — а значит, открыла дорогу к материальному изобилию. За невиданное увеличение «пирога» можно было заплатить и неравенством, и признанием эгоистичных интересов, и даже периодическими кризисами. Разделение труда, борьба частных интересов и возникновение новых сфер деятельности затруднили централизованное управление, так что популярной стала идея «свободного рынка»: распределённая система лучше решит, что и как производить, чем негибкое государство. Даже коммунисты признавали прогрессивность капитализма — до определённого момента. Пожалуй, для их противников такая «особая точка» тоже существовала: предполагалось, что однажды развитие ликвидирует нужду и сделает всех свободными. Однако развитые страны уже пришли к исчерпанию промышленного развития — так называемой постиндустриальной экономики услуг и финансов. Китай и другие действительно растущие страны, по большому счёту, лишь с запозданием подходят к той же точке. Что дальше? Ликвидирована ли нужда? Достиг ли капитализм своей цели? Способен ли он идти дальше, уже вне производства? Или же нам пора остановиться и заново определить, что мы теперь хотим от общественного хозяйства — пока слепая погоня власть имущих за прибылью не растратила все наши завоевания? Над такими вопросами берётся размышлять бывший советник по экономическим вопросам чешского президента Томаш Седлачек в книге «Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл-стрит». Автор рассматривает, как на протяжении истории менялись цели, ставившиеся перед экономикой, и наложенные на её моральные ограничения. Седлачек критикует апологетов капитализма, сводящих интересы человека к эгоистичным материальным потребностям (homo economicus) и выставляющих узко понимаемый «экономический рост» как единственную возможную цель (и ценность) общества. К сожалению, автору удаётся максимально запутать дело. В первую очередь, книга изобилует анахронизмами. Седлачек упорно пытается создать свою версию «золотого века» или «первобытного коммунизма», приписав людям прошлого сознание человека метамодерна. Якобы мифическое и религиозное сознание мало знало о мире, но зато прекрасно понимало свои границы (!) и свою относительность (!!!). Наука же оказывается мифом, такой же субъективно-эмоциональной историей, но претендующей на объективность, вневременность и незыблемую истину. А потому забывающей все свои условности, допущения и аксиомы! Можно подумать, что условная средневековая женщина изучала все возможные религиозные системы, а потом волевым решением выбирала православный Домострой как самый близкий её естественным склонностям и интуиции. При этом сам Седлачек в конце книги оговаривает, что применяет постмодернистские методы («пост», а не «пре»!) для критики классической рациональности… Помимо прочего, автор таким образом убивает всякую уникальность науки (такая же «история», «нарратив», как и любая другая «вера») и отрицает интеллектуальный прогресс (что тут случайная вера, что там случайная вера — только, в отличие от мудрецов прошлого, мы «забыли» о своей ограниченности, т. е. наблюдается даже регресс). В принципе, мир у Седлачека оказывается абсолютно случайным. Отношение разума и материи автор объясняет в кантианском духе: мы воспринимаем мир через некие априорные конструкции, изначальные представления, черпаемые откуда-то из души аксиомы. Только эти аксиомы — не универсальные законы разума (как у Канта), а некие индивидуальные чувства. Если чувства нескольких людей более-менее совпадают, то они фиксируются и превращаются в «рациональное». Наука, таким образом, есть лишь претенциозное выражение этих застывших чувств; миф — та же разделяемая группой людей «окаменелость», но без претензии на объективность (по странному мнению автора). Интересы, блага и выгоды — тоже лишь зафиксированная и признанная обществом эмоция… Остаётся спросить — а откуда тогда рождаются эти чувства и почему некоторые из них оказывается общими и фиксируются? Можно ли их как-то вообще изучать, систематизировать, предсказывать? Автор внятных ответов не даёт: местами он отсылает к пяти архетипам индейцев, местами — к архетипам Юнга, местами к жупелу «животной сущности», местами указывает, что некоторые (?) архетипы создавались уже в ходе исторического развития… Фактически, людские чувства для Седлачека либо случайны, либо имеют недоступный нашему познанию источник. Следовательно, так же произвольны все эти науки-мифы-религии, являющиеся вдвойне случайной (зависящим от общности?) комбинацией чувств. Связь моделей, представлений, аксиом с реальным миром в книге кажется односторонней: мы втискиваем жизнь в модели, но остаётся неясным, может ли жизнь заставить нас изменить модель? Какая-то тревожная тенденция — всё больше авторов не уходят в своих философских изысканиях дальше Канта, и с абсурдным упорством наступают на грабли диалектики! Собственно, ни Гегель, ни тем более уж Маркс для Седлачека не существуют. На марксизм ставится клеймо «детерминизма» и потому «тавтологии»; категория противоречия отбрасывается как «бессодержательная» (автор не думал, что её нужно применять к конкретным явлениям?) и т. п. Наконец, даже если всё описанное в книге верно, то с позиций какой веры, для кого и ради какого эффекта пишет эту книгу сам автор?.. Не менее странную, одностороннюю, противоречащую декларируемому в книге вниманию к контексту логику Седлачек демонстрирует и в мелочах. Например, автор с лёгкостью проводит аналогию между искуплением грехов Иисусом и спасением крупных банков после кризиса 2008 года. Мол, и там, и там мы сталкиваемся с характерным для западной культуры принципом незаслуженного прощения, который должен предотвратить цепочку взаимного зла (кровной мести или падения экономической системы). Сомнительно, что политики глядели так глубоко. По крайней мере, потерявших работу и дома людей спасали уже не так рьяно. К тому же, если христианство явно адресуется к угнетённым, то после кризиса власть имущие тратили общественные деньги на других власть имущих, слишком рьяно гнавшихся за прибылью. И не просто «спасённых», а оставшихся в большом выигрыше и избежавших наказания. Чем ближе конец книги, тем менее понятно, к чему вообще ведёт автор? Со вполне адекватной критики неолиберализма, игнорирующего жёсткие ограничения и неправдоподобные предположения своих экономических моделей, Седлачек постепенно переходит к пошлому морализаторству. Мол, всё зло от «наших» неуёмных желаний, «нашего» стремления к прибыли ради прибыли, «нашей» невозможности наслаждаться тем, что имеем и т. п. «Мы» перегреваем экономику, не можем выделить время на отдых или семью, чтобы произвести побольше. Оказывается, нужно просто осознать (!!!), «что у нас уже всего достаточно». Но у кого это конкретно — у «нас»?! Автор игнорирует очевидный факт неравенства: пока немногие сверхпотребляют, большинство недопотребляют. Потому получается, что Седлачек издевательски говорит угнетённым: затяните пояса, «мы» и так уже всё имеем! Тема неравенства и перераспределения затрагивается в книге только косвенно и мимолётом: автор пару раз оговаривает, что человеку должен внушить желания кто-то со стороны. Но кто этим занимается? Абстрактная «реклама»? Или капиталист, стремящийся увеличить свои прибыли? Также Седлачек упоминает про «спираль» относительного потребления: если рядом есть кто-то, живущий лучше, мы хотим соответствовать этому уровню. Но, опять же, очевидная ссылка на миллиардеров, бомонд и обслуживающий элиту персонал не следует! Все размашистые рассуждения про добрую природу человека, про дружбу и любовь, нерыночные ценности, сочувствие (как черту, отличающую нас от эмоциональных (?) зверей и рациональных роботов) и т. д. и т. п. внезапно приводят к нескольким банальным пунктам. Затянуть пояса; не требовать быстрого экономического роста; меньше работать и… устранить государственный долг! По иронии, единственный конкретный совет Седлачека взят из методички критикуемых им неолибералов. И какое вообще отношение к этому имеет занимающий большую часть книги вопрос доброты и зла в человеческой природе?! Если человек добр, то почему мы не можем опереться на свободный рынок (все же будут вести себя хорошо)? Если человек зол — то почему из этого нужно выводить авторитаризм (как предполагает автор); ведь авторитарный вождь тоже человек, и тоже зол? Седлачек теряет нить рассуждений где-то посередине. Стоит ли говорить, что вариант отсутствия у человека нравственной предопределённости (социальный детерминизм, трудовая теория и пр.) в книге не упоминается? Возможно, путанность автора объясняется желанием оставить незамеченным слона в комнате. Поначалу кажется, что Седлачек критикует капитализм; на деле он же считает капитализм единственно возможной системой, частную собственность — наилучшей (!!!) или даже безальтернативной основой общества и т. п. Просто автор почему-то считает, что капитализм может существовать без экономического роста! Получается, что Седлачек предлагает навсегда зафиксировать текущее распределение собственности и доходов. Рассуждения о морали и духовных потребностях нужны автору, чтобы в итоге сообщить угнетённым: вы отдавали свои жизни капитализму в расчёте на то, что общее развитие когда-нибудь выльется в повышение уровня даже самого бедного человека. Больше этого не будет. Некие «мы» уже накопили, и «нам» пора наслаждаться! Такая система называется феодализмом. Крестьяне работают без надежды улучшить своё положение, феодал же забирает свою долю продукта — не по праву «новатора», двигателя прогресса; а по праву собственности (или иного наследства — крови, расы). Прибыль сводится к ренте, против которой выступали и последовательные либералы, и социалисты. Попытки найти истоки капитализма в древней культуре, свести его к взгляду на человеческую природу и прочая, и прочая закрывают главное — эксплуатацию. Проблема не в опоре на конкуренцию, эгоистические стремления, материальные интересы. Всё это можно задействовать и иными способами, в иных контекстах: вспомнить хотя бы соцсоревнование. Проблема капитализма в том, что он основан на использовании чужого труда, чужих способностей во благо себе (глобально — на благо узкому классу собственников). Конкуренция не просто эгоистична — она асимметрична: владелец средств производства находится в лучших условиях, чем рабочий, и забирает себе больше прибавочной стоимости. Отсюда проблемы капитализма с демократией, которую Седлачек также предлагает оставить без изменений. В теории решения принимаются всеми в общих интересах, но на практике экономическая сила и асимметрия не могут не вторгаться в политику, превращать её в скрытую олигархию. И наоборот — либеральные теоретики демократии всегда крайне беспокоились о «тирании толпы», т. е. о том, что полноценная демократия приведёт к свержению богатых и перераспределению. Которое плохо тем, что… остановит экономический рост! Обсуждение врождённого зла может быть важным для коммунизма: прямой демократии, кооперации, разумного управления экономикой. Но опять же, работники борются с капиталистами не из абстрактного уважения к общему благу, а из своих классовых (не прямолинейно-эгоистичных, но и не идеальных) интересов — они и есть то «общество», то большинство, интерес которого отстаивают. Коммунистическая революция на удивление хорошо ложится на теорию Седлачека о чувствах: господствующее положение в обществе получают те, чьи «чувства» воспитаны в пролетарских условиях, в умеренности, в противостоянии неравенству и эгоизму немногих богатых. Если же автора устраивает капитализм — к чему вообще все эти культурные рассуждения? К призыву затянуть пояса и дружить с феодало-капиталистами? Итого, поначалу книга задаёт множество правильных вопросов. И про смысл экономического роста, и про то, какие именно интересы нужно учитывать и удовлетворять, и про мифологизацию экономической науки. Однако чем дальше, тем беззубее и бесцельнее становятся рассуждения автора. Причина тому — невозможность отказаться от мифа капитализма, от его категорий и целей. Предложение же задуматься о жизни без погони за узким «ростом» (уже даже не материальных благ, а прибылей), о «шаббате», продуктивном отдыхе и саморазвитии, без свержения или хотя бы радикального пересмотра капитализма — либо абсурдно, либо цинично. Мы можем развиваться вне капиталистических рамок; мы можем воспользоваться благами, заработанными усилиями миллионов людей и многих поколений (присвоенных ныне узкой группой богачей); мы можем лучше определить цели производства и то, сколько на него стоит тратить времени, а сколько стоит оставить на многообразие жизни вне рабочего места (если это будет определять демократическое большинство, а не собственники капитала). Только вот Седлачек пишет по этому поводу мало дельного.