От производства стали до цвета рубашек: когда в Москве продумывали все (Monde diplomatique, Франция)

«Планирование». Это выражение долгое время вызывало в голове образы голода или, в лучшем случае, длинных очередей перед пустыми магазинами… Мировая пандемия covid-19 сможет неожиданно омолодить этот попавший в немилость инструмент? Национализации, колоссальные планы поддержки, приостановка выплаты дивидендов — многие политики (даже самого либерального толка) ставят государство на центральное место в общей экономической мобилизации. Как бы то ни было, советская экономика не перестала быть пугалом. Авторитарная, нацеленная на объемы и неэффективная система стала своего рода антимоделью, и никто не пытался признать ее достижения или рассмотреть ее трудности в контексте прошлых времен. Но сейчас, когда климатические императивы говорят, что экономика должна быть нацелена не только на прибыль, стоит отметить, что именно этот опыт продвинул дальше всего политический волюнтаризм в экономической сфере. Советская модель выводит средства производства из сферы частной собственности. Частный сектор направляет ресурсы в прибыльные, по его мнению, отрасли производства, но не стремится работать на социальные нужды и национальные приоритеты. Цель плановой системы — заменить хаотичные движения конкуренции точными инженерными расчетами. Все предприятия, от металлургического завода до коллективного хозяйства, административно прикреплены к определенной отрасли экономики, которую возглавляет комиссариат, позднее переименованный в министерство. Ежегодный план имеет силу закона. Он задает объемы производства каждого товара. Задачи распределяются среди всех отраслей экономики, а затем — на уровне предприятий. На практике для разработки плана требуется постоянный обмен информацией между плановым центром (Госплан) и руководством предприятий посредством отраслевых министерств. Госплан должен организовать такое снабжение предприятий, которое бы обеспечило их потребности и запланированное производство. Форсированная индустриализация Практически все цены на товары фиксированы. Что касается зарплат, существуют установленные нормы, но предприятия могут менять заработок с помощью премий и производственных квот. Как бы то ни было, общая зарплатная масса каждый год предварительно утверждается правительством. На советском предприятии «прибыль» — разница между продажной и производственной стоимостью товара — принимает форму излишек (или дефицита), которые тоже просчитываются заранее. Она должна быть направлена в центр, который осуществляет основные инвестиции. Ценовая система включает в себя механизм форсированных субсидий от прибыльных к убыточным отраслям экономики, что позволяет вкладывать большие объемы ресурсов в приоритетные направления, не задумываясь о критериях рентабельности. Плановая система возникла только в 1928 году, когда гражданская война была закончена, а имущество экспроприировано. И она вовсе не была просчитанной мудрыми экономистами программой: эта методика и ее цель (форсированная индустриализация) были навязаны войной и угрозой масштабного вооруженного конфликта с капиталистическими державами. «Учитывая возможность военного нападения со стороны капиталистических государств на пролетарское государство, необходимо при разработке пятилетнего плана уделить максимальное внимание быстрейшему развитию тех отраслей народного хозяйства вообще и промышленности в частности, на которые выпадает главная роль в деле обеспечения обороны и хозяйственной устойчивости страны в военное время», — говорилось в директивах прошедшего в 1927 году XV съезда партии. В сельской стране, которая была отрезана от иностранных капиталов и находилась с дипломатической изоляции, источником ресурсов могло стать лишь крестьянство. Быстрая индустриализация предполагала массовое переселение крестьян из деревень при сохранении возможности прокормить население. В тот момент русские крестьяне сами потребляли немалую часть своего производства. Продукты достигали городов по капле и практически не облагались налогами. С помощью коллективизации советские власти стремились разрушить крестьянскую автаркию. Те ответили сопротивлением: с 1929 по 1933 год он предпочитали забивать скот и сокращать посевы вместо того, чтобы отдавать продукты по бросовым ценам. Это повлекло за собой страшный голод. Сталин ответил ужесточением реквизиции и депортацией самых упрямых. В условиях такого максимального давления сельскохозяйственные излишки удвоились с 1928 по 1937 год. «Коллективизация определенным образом ускорила индустриализацию, вытолкнув людей из деревень, — пишет экономист Роберт Аллен. — Без коллективизации миграция из деревни в город была бы слабее, города — меньше, а промышленное производство — ниже». Несмотря на миллионы жертв, результаты были налицо, если так можно сказать. За десятилетие после запуска первой пятилетки (1929-1933) советское производство выросло в 1,5 раза (против 1,1 в Западной Европе). В то же самое время экономики с огромной долей крестьянства, как в России (примерно три четверти населения), переживали застой или отставали в развитии (южная часть Латинской Америки, Юго-Восточная Азия, Ближний Восток) в условиях глобализации, которая уже тогда отличалась заметным неравенством. К 1941 году, когда угроза «военного нападения» осуществилась на практике, у СССР были достаточные промышленные опоры для организации контратаки и первого поражения нацистской Германии под Сталинградом. Насильственные формы советской индустриализации связаны в большей степени с ее ускоренным темпом, чем с самим плановым методом. Кроме того, в 1930-х годах эта система еще не оформилась должным образом. Как отмечет историк Эрик Хобсбаум, советская экономика больше напоминала «военную операцию, чем экономическое предприятие». Строжайшая дисциплина соседствовала с полнейшим беспорядком. «По определению, эта система устанавливает приоритеты и проводит всеобщую мобилизацию, — пишет он. — Впоследствии эти требования накладываются друг на друга и даже отменяют друг друга, в связи с чем предприятия вынуждены самостоятельно расставлять приоритеты. По своей природе, система работает с опорой на „шок": нужно поставить нереалистичную задачу, чтобы способствовать сверхчеловеческим усилиям». В таких условиях экономический расчет играет меньшую роль, чем политические распоряжения. Дело в том, что система вызывала искренний энтузиазм, без которого она определенно не смогла бы выжить. Она предоставила простым людям массовое образование и невиданные ранее перспективы социальной мобильности. Даже в разгар гражданской войны число молодежи в школах увеличилось с 3,5 до 5 миллионов. В 1930-х годах была значительно сокращена неграмотность: с 50% до 20% взрослого населения, особенно среди женщин. Историческая обстановка вынудила советское руководство запустить массовое производство доменных печей и танков. Тем не менее оно сразу же обратило внимание на потребление. Какие социальные нужды требовалось охватить? Способна ли на это страна? Если нет, то как справиться с дефицитом и смягчить политические последствия? Нужно было отталкиваться от существовавших привычек в потреблении или формировать новые? Сколько нужно выделить на совершенно необходимое, просто полезное и приятное? Наконец, как объяснить и сократить разрыв между действительностью с ее дефицитом и неравенством и преследуемым идеалом? Какие социальные потребности нужно охватить? Эти дилеммы стояли особенно остро в сфере моды. В условиях гражданской войны большевики выступали за революционный аскетизм, в том числе в одежде. Речь шла о противопоставлении себя буржуазной моде, которая вызывала у потребителей искусственную необходимость без конца обновлять гардероб. Но, по соображениям прагматизма, не все должны быть одинаково аскетичными… До середины 1930-х годов и вновь во время Второй мировой войны действовала система талонов, которая обеспечивала снабжение самых важных для власти слоев населения. Как пишет Джули Хесслер, «трудящиеся» (руководство, инженеры и другая элита) получали 125 талонов, что было эквивалентно двум мужским рубашкам и трем хлопковым платьям. Служащим выдавали по 100 талонов. Зависимые люди и студенты получали по 80. Что касается сельских зон, они получали такие товары только в том случае, если было нужно «стимулировать» сельскохозяйственные поставки«. Как можно административным путем определить при отсутствии объемы производства брюк, рубашек и платьев, а также количество их моделей? Статистики Госплана установили, что расходы на одежду застывают, начиная с определенного уровня дохода: они взяли этот порог для расчета норм потребления на человека и научного обоснования плана. С их точки зрения, нормы находились где-то между старым и новым миром, между существовавшим спросом и потребностями, которые власти стремились сформировать. «Домам моделей» было поручено задавать модные тенденции и передавать прототипы фабрикам. Советские модельеры внимательно следили за парижской модой, и им разрешалось перенимать полезные технологии и мотивы. Тем не менее эстетические инновации зачастую признавались оторванными от советских реалий и редко запускались в массовое производство. Находившиеся на конце цепочки продавцы заполняли полки в зависимости от прошлых покупок. Коллекции обновлялись медленно. В начале 1970-х годов 70% одежды промышленного производства все еще выпускалось по старым моделям, унаследованным зачастую еще со сталинских времен. Поэтому в 1970-х годах были введены (пусть и довольно робко) средства отслеживания изменений спроса: рыночные исследования. Между творчеством домов моделей и старыми вещами на полках явно существовало противоречие, с которым общество спешило справиться. Многие советские граждане шили одежду дома или обращались в подпольные ателье. Власти в свою очередь даже стимулировали домашнее шитье, массово распространяли учебники и выкройки в надежде совладать с дефицитом. Дошло до того, что такая домашняя продукция начала конкурировать с госсектором. В некотором роде, это напоминает «альтернативные» маски, которые сами делали дома тысячи французов под благожелательными взглядами властей, неспособных полностью обеспечить ими даже госслужащих… Сложности в производстве одежды напоминают о ключевой проблеме любой управляемой экономики: как можно при отсутствии свободных цен направить ресурсы в нужное место, в нужное время и без растрат? Из-за выдающихся темпов роста СССР не смог сразу осознать эту проблему, но по мере расширения и усложнения производственных цепочек координационных проблем стало все больше. Власти ответили на это формированием бюрократического порядка. В 1932 году существовало три отвечавших за промышленность комиссариата, а к 1940 году их стало 32. Сгибавшийся под наплывом задач Госплан сосредоточился с 1965 года на сырьевом и стратегическом планировании. Но даже это представляло собой документ на 11 500 страниц в 70 томах… Остальные 20 000 были поручены Государственному комитету СССР по материально-техническому снабжению (Госснаб) и его ведомствам. Кроме того, каждый физический обмен предполагал финансовую операцию. Эта задача легла на центробанк, который должен был обеспечить циркуляцию достаточного количества денег для проведения запланированных продаж. Все это позволяет понять, какое число операций должна была скоординировать советская администрация. Число показателей, которые руководство предприятий должно было передать надзирающим административным органам, составляло от 2,7 до 3,6 миллиарда. У системы планирования был огромный объем информации, чье качество все же оставляло желать лучшего. Директора обычно раздували потребности и молчали об имевшихся у них резервах, чтобы избежать перебоев, запоздалых и недостаточных поставок, увеличения производственного плана (а также на случай аварии). В условиях бесконечных запросов и ограниченных ресурсов плановое ведомство отдавало предпочтение производственным цепочкам. Например, к требованиям выпускавшего пластик завода (этот ресурс нужен для производства множества другой продукции) прислушивались куда внимательнее, чем к запросам одежной фабрики: дефицит пластика может расшатать сырьевой баланс в промышленности, а от нехватки брюк пострадает лишь конечный потребитель. И раз тот не может «голосовать рублем», никакой демократический механизм не позволяет изменить или дополнить решения экономической администрации. Кроме того, политический вес отраслевых министерств играл большую роль при принятии подобных решений: ВПК удавалось успешно отстаивать свои позиции, чего не сказать о легкой промышленности. В результате советская экономика страдала от недостатка производительности и пренебрегала потребительскими товарами. После того, как геополитическое противостояние перестало быть исключительно военным и охватило в том числе эту сферу, Москве пришлось задействовать немалые средства для поддержания сравнения с западными экономиками: больше работы, сырья и финансирования. Тем не менее вливания огромных капиталов давали посредственные результаты. В 1950-х года ежегодное увеличение капитала на 9,4% давало «всего» 5,7% дополнительного производства. В начале 1960-х годов рост даже начал замедляться и застыл на отметке в 5,2% на протяжение целого десятилетия. К экономистам обратились за решением: требовалась реформа, но какая? Схематически, здесь противостояли друг другу две школы. В сентябре 1962 года экономист Евсей Либерман опубликовал в «Правде» статью «План, прибыль, премия». Прибыль? Само это слово вызвало возмущение его ортодоксальных коллег. Либерман относился к марксистскому течению, которое критиковало плановую систему и придерживалось достаточно либеральных идей. «Товарники» выступали за реформу ценовой системы с целью лучшего отражения заложенного в каждый товар труда. Они также предполагали децентрализацию принятия экономических решений. Вторая идея их работ стала источником вдохновения для серьезного изменения критериев управления экономикой в 1965 году. С этого момента предприятия стали оценивать по обороту, а не объемам производства, что должно было подтолкнуть их к повышению качества продукции. Арендная плата за поставленное центром оборудование должна была обеспечить более бережное использование капитала руководством. Кроме того, ему разрешили выплачивать сотрудникам премии, чтобы стимулировать рабочий настрой. Наконец, директора получили больше свободы в проведении необходимых, по их мнению, инвестиций и подписании договоров с поставщиками. Пока это реформаторское течение стремилось имитировать рынок, группа экономистов-кибернетиков собиралась усовершенствовать плановую систему. Эти специалисты Центрального экономико-математического института вдохновлялись первопроходческими работами изобретателя линейного программирования и будущего лауреата «Нобелевской премии по экономике» Леонида Канторовича. Они с интересом следили за тем, как крупные американские предприятия, в частности General Motors, использовали автоматизацию для сокращения стоимости производства. Они мечтали организовать советскую экономику на манер одной гигантской компании и хотели создать в стране гигантскую компьютерную сеть, которой было бы по плечу урегулировать стоявшие перед плановой экономикой огромные координационные проблемы. Именно таким проектом занимался в Киеве кибернетик Виктор Глушков. Один из самых выдающихся сотрудников ЦЭМИ Николай Федоренко пытался помочь ему добиться от властей формирования национальной автоматизированной системы расчета и обработки информации, зародыша того, что могло стать российским интернетом. В частности он хотел разместить по стране 20 000 терминалов, которые были бы соединены с расположенным в Москве центром. Хотя это предложение опиралось на наблюдения за американской экономикой, оно, как ни парадоксально, было самым централизаторским, поскольку должно было дать государству точную информацию и систему принятия решений, обеспечить планирование с опорой на научную истину. Речь не идет о знакомой нам цифровой экономике. У Amazon план меняется в зависимости от ситуации. Потребитель выражает свои предпочтения, на основании которых компания приводит в движение всю производственную цепочку, от китайских сборочных цехов до французских складов. Кибернетическая утопия в свою очередь заставляет производителей выполнять поставленные планом задачи: цены устанавливались бы в реальном времени с учетом решений Партии и с целью балансировки плана. Все ресурсы должны были эффективно использоваться для выполнения задачи. Ни одна из двух реформ не была доведена до конца. Предложенные товарниками меры были частично реализованы с 1965 по 1969 год и только обострили напряженность в экономике. Положение предприятий напоминало ситуацию французских больниц при режиме тарификации услуг. От них требовалась «рентабельность», хотя они не могли менять цены или развивать стратегии привлечения клиентов. Кроме того, подобно больницам, которые обязаны лечить всех обратившихся пациентов, советские предприятия были вынуждены выполнять приходившие сверху «срочные» заказы. В силу новых банковских льгот долги предприятий стали быстро расти. При этом советский комбинат не мог обанкротиться: в случае неплатежа Госбанк должен был погасить сумму, а затем выставить счет государству, несмотря на риск финансового кризиса. В докладе 1968 года структура предлагала повысить «гибкость» цен на потребительские товары или ввести квартплату для получивших бесплатное жилье граждан. Такая реформа стала бы ударом по социалистическому общественному договору или даже привела к отказу от планирования. Директор Госплана Николай Байбаков выступил категорически против, и от реформы отказались. Окончательно от проекта Глушкова отказались в 1970 году. Передача компьютеру контроля над ценами? Кибернетика считали наивным дурачком… Бунт в Новочеркасске в 1962 году из-за повышения цен на молоко и мясо (в ходе репрессий погибли не менее 24 человек, но все держалось в тайне до 1992 года) показал, что этот политический вопрос слишком серьезен, чтобы доверить его математикам. Кроме того, с учетом компьютерных мощностей тех времен, обработка запланированного объема информации заняла бы несколько миллионов лет. В СССР все же увидели потенциал информатики для решения проблем координации экономической деятельности. В конечном итоге мощью алгоритмов воспользовались другие. Остается лишь поставить их под народный контроль…